| КОРЕЙЦЫ
— ЖЕРТВЫ ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕПРЕССИЙ В СССР. 1934-1938 ГГ.
КНИГА СЕДЬМАЯ
Авторы проекта и составители:
КУ-ДЕГАЙ Светлана, КИМ Владимир Дмитриевич
Место издания: Москва
Издательство «Возвращение»
Год издания: 2006
Тираж: 500 экз.
Издание осуществлено при поддержке
Общероссийского объединения корейцев (ООК)
Содержание
Цо Василий Иванович.
К выходу седьмой книги серии
«Корейцы —жертвы политических репрессий в СССР, 1934-1938 гг.»
Бойко Владимир Сергеевич.
Предисловие
Мартиролог
Их гены сегодня работают и в академике, и в успешном предпринимателе
Фотографии из семейных архивов
Трагедия в корейском колхозе Томми в Горном Алтае
Анкеты 44-х арестованных, протоколы обысков, допросов (фрагменты)
Выписки из актов о расстреле 44-х
Протокол № 197 от 26 декабря 1937 г. по расстрелу 44-х
Реабилитация (1958 г.)
Косаник Альберт Васильевич.
«Я был рождён от хорошей собаки...»
Источники и литература
Предисловие
В седьмой книге о корейцах — жертвах политических репрессий
— специальное внимание уделяется тем, кто захотел попробовать счастья
и удачи на земле, которая, согласно историческому мифу, породила корейский
этнос в незапамятные времена, и кто сложил свои головы по преступной воле
диктаторского режима Сталина и его окружения.
Корейцы в Ойротии
В 1929 г. на окраине городка Улала (с 1932 г. — Ойрот-Тура)
— административного центра Ойротии — национальной автономии в составе
РСФСР, возник корейский колхоз — единственный в своем роде в пределах
Горного Алтая. Теперь уже невозможно узнать, почему в его названии упоминалось
имя Томми (колхоз им. Томми).
Одним из организаторов колхоза был Иннокентий Иванович Пак (Пак Дя-Юн).
Его отец перебрался в Россию еще в 1904 г., но в Западной Сибири Иннокентий
оказался лишь в 1928 г. — здесь он вместе с группой соотечественников
трудился на строительстве Чуйского тракта. К тому времени он и сам обзавелся
семьей — у него подрастали сыновья Иван (1923 г.р.) и Владимир (1926 г.р.).
В 1929 г. девять корейцев, в том числе семья Иннокентия Пака, в которой
произошло прибавление — родилась дочь Валентина, — поселились на окраине
Улалы, в живописном логу (каясе), через который протекала крошечная речка
Черемшанка. Питьевую воду корейцы брали невдалеке из родников.
В 1930 г. в Улале была предпринята первая попытка создания коммуны— ее
члены объединили свои нехитрые пожитки, устраивали бесплатную раздачу
пищи, но никто из коммунаров не торопился работать — очевидно, не находилось
подходящего руководителя. Корейцам не понравился такой опыт, кроме того,
не имея никаких корней на чужой земле, они могли надеяться только на себя,
а потому упорно трудились не покладая рук. Некоторые уже были старожилами
Улалы — например, Уса-Кы-Ни батрачил здесь уже в 1920 г.
Вскоре к переселенцам прибавились еще 15 соотечественников, в новой коммуне,
тогда же, в 1930-м году, преобразованной в корейский колхоз им. Томми,
проживало 49 семей. Как правило, это были этнически смешанные семьи, состоящие
из мужчин-корейцев и русских (или русскоязычных) женщин. Русской была
и жена первого председателя колхоза им. Томми Иннокентия Пака Ольга Исаковна
Курочкина. Наталья Антоновна Несенева, вышедшая замуж за корейца Михаила
О-Се-Ней, заведовала детскими яслями. Примерно с 1936 г. русских в колхозе
стало еще больше — в хозяйство влились Иван Бедарев, семьи Зязиных, Майдуровых,
Кошелевых, Калачиковых и другие, всего 6-8 семей. Корейский колхоз успешно
развивался — по предложению Иннокентия Пака были закуплены лошади, организовано
товарное производство картофеля, сои, колхозники обеспечивали продуктами
растениеводства и овощами не только себя, но и местных жителей, фактически
весь городок Ойрот-Тура. Сначала реализация излишков производилась в индивидуальном
порядке, потом из-за увеличивающегося спроса колхозники открыли магазин
для продажи семян и овощей. Тон задавали корейские поселенцы — они знали
много секретов хороших урожаев, некоторые даже пользовались специальным
сельхозинвентарем, привезенным с Дальнего Востока. О.Г. Курбатова, дом
которой по ул. Ярмарочной примыкал к поселку корейского колхоза, признавалась:
«На их поля любо было смотреть. Я даже завидовала, как на их полях выращивается
прекрасный картофель, а на наших огородах всегда всё росло хуже, чем у
них». Большинство членов колхоза им. Томми имели собственные дома, коров,
а некоторые — по несколько голов скота, свиней, реже — овец. В коллективе
установились доверительные, дружеские отношения, высокой была трудовая
дисциплина. Как вспоминал Максим Васильевич Куксин, один из немногих русских,
оставшихся в корейском колхозе даже после массовых арестов: «Среди них
не было какого-либо обмана». Ему вторил другой патриот коллектива, Петр
Яковлевич Юдин: «За свое пребывание в корейском колхозе я не видел ни
одного корейца, чтобы он когда-либо в рабочее время был выпивши. Я не
знал ни одного случая какого-либо даже безобидного обмана с их стороны».
Но в один прекрасный день жизнь в колхозе им. Томми круто изменилась:
примерно в конце июня — начале июля 1937 г., в разгар сеноуборочной кампании,
здесь появились верховые сотрудники НКВД. Оно подождали, пока закончится
обед, велели сдать холодное оружие (то есть ножи) и арестовали всех мужчин,
включая 90-летнего старика корейца, который не мог даже самостоятельно
передвигаться. Единственного колхозника-китайца, бывшего красноармейца
Ван-Фу-Сана, заманили в застенок, пригласив поиграть местному начальству
на скрипке — на свою беду трудяга-путешественник владел этим трудным инструментом...
Местная тюрьма Кызыл-Озек быстро переполнилась узниками-корейцами, русскими,
алтайцами и представителями других национальностей. Людей было так много,
что на нарах приходилось переворачиваться по общей команде. Ареста избежали
только двое корейцев — бывший председатель колхоза Иннокентий Пак, к тому
времени работавший пасечником, и его дядя Василий Тиманури. Энкавэдэшники
наведались и на пасеку. «Дед, у тебя есть медовуха?» — обратились они
к Паку и, получив солидную порцию напитка, уехали, бросив на прощание:
«Спасибо, живи».
В корейском колхозе остались лишь женщины и дети. Почти все русские, за
исключением Петра Юдина и Максима Куксина, выбыли из хозяйства. Весной
1939 г. в Среднюю Азию, куда ранее были насильственно переселены тысячи
корейцев с Дальнего Востока, уехал и Иннокентий Пак. Но вскоре его домочадцы
получили горькую весть о смерти главы семейства. Все заботы легли на вдову
— Ольгу Исаковну — и её детей. Старший сын, Иван, поступил в колхозную
кузницу молотобойцем, в 1940 г. он окончил курсы трактористов, а когда
началась война, ухитрился уйти добровольцем на фронт.
Иван Иннокентьевич, ныне ветеран Великой Отечественной войны и труда,
живущий в приграничном российском городе Рубцовске, вспоминает, как он
на собрании молодежи в военкомате в ответ на призыв пойти на фронт первым
шагнул вперед, и местное начальство не смогло отказать молодому корейцу
в праве защищать родину. Сверстники на молодежной вечеринке («тырле»)
сначала не поверили ему — ведь призывали сначала только родившихся до
1922 г., а Иван был моложе, но повестка убедила всех — назавтра предстоит
расставание. Иван Пак воевал на Северном, Карельском, 1-м Украинском и
4-м Украинском фронтах, причем всю войну выполнял ответственные задания
— был командиром отделения разведки. Хотя на фронт, особенно на начальном
этапе войны, призывали представителей всех национальностей (в том числе
немцев!), в разведку брали самых надежных и умелых, и Иван Пак оказался
в числе таких. За свою службу он удостоен трех боевых орденов, в том числе
ордена Красной Звезды, медали «За отвагу», знака «Отличный разведчик».
Войну закончил в апреле 1945 г. на Одере.
Судьба его родного брата Владимира была такова — военные годы он провел
в исправительно-трудовом лагере в Коми АССР, а потом долго добивался восстановления
справедливости. Одно время братья находились почти рядом, но один сражался
в элитном подразделении на фронте, а другой под надзором охранников трудился
в лагерной шахте. Иван даже писал письмо на имя Сталина в защиту брата,
но, разумеется, не получил на него никакого ответа, благо, еще не наказали
за политическую и гражданскую смелость... Но перед тем как оказаться в
лагере, Владимир Пак, вероятно, воодушевленный примером брата, предпринял
поистине героические попытки попасть на фронт. В 1943 г. его наконец вызвали
в военкомат и по всей форме (пакет с предписанием, продатте-стат) направили
в г. Куйбышев. Но в Куйбышеве начались странности: ни военный комендант
города, ни военком не могли решить его вопрос — часть, указанная в предписании,
просто не существовала! Владимира гоняли по инстанциям, посылали на все
четыре стороны, потом, поняв, что от настойчивого корейца не так-то просто
избавиться, спросили: «А вы читали свои документы?». — В письме-предписании
значилось, что с 1935 г. корейцы в армию не призываются, как неблагонадежные.
Тогда Владимир решился на отчаянный шаг — он попросился в штрафной батальон.
Это был единственный шанс попасть на фронт, но новая родина не предоставила
ему и такой привилегии. Через неделю мучений в спецприемнике, где даже
спать можно было только стоя, Владимир Пак оказался на севере — Котлас,
Воркута, Ухта, лагеря. Говоря языком тогдашней бюрократии, неуемный патриот
Пак стал «трудмобилизованным» как «лицо корейской национальности». Здесь
ему довелось встретиться со многими замечательными людьми, так же, как
и он, незаконно оказавшимися в заключении. Когда лагерное начальство придумывало
«досуговые» акции, приходилось играть в футбол. На лагерном стадионе Владимир
Пак не раз встречался с известным футболистом Андреем Старостиным...
После всех описанных выше перипетий корейскому хозяйству сменили вывеску
— оно стало называться колхозом им. Ежова (по другим данным — им. Буденного),
а потом, когда репрессиями был сметен и сам нарком-душегуб, получило имя
Чкалова. Председателем колхоза назначили Якова Афанасьевича Зязина, который
оказался умелым руководителем — он, в частности, выписал из Москвы чету
опытных агрономов, наладивших выращивание новых культур, поддерживал,
как мог, рядовых колхозников, без различия их национальности. В годы войны
колхоз им. Чкалова купил и подарил фронту самолет, все его члены ударно
трудились на своих рабочих местах. Однако атмосфера сталинщины отравляла
жизнь и страны в целом, и самых небольших коллективов — в 1944 г., не
выдержав интриг недоброжелателей, Яков Зязин добровольно ушел из жизни,
а его осиротевшая семья и другие жители корейского колхоза отсчитывали
дни до долгожданной победы... В начале 1950-х гг. сельхозартель им. Чкалова
(бывш. им. Томми) объединили с несколькими другими хозяйствами и нарекли
стандартным в те времена именем «40 лет Октября».
Из 25 парней, призванных из прежнего колхоза, домой вернулось лишь трое,
среди них был и ставший инвалидом 2-й группы разведчик Иван Пак.
Вскоре он женился на дочери Якова Зязина Александре, в 1947 г. молодая
семья перебралась в г. Рубцовск, её глава устроился на завод «Алтайсельмаш»,
где он и проработал свыше 40 лет, вплоть до фактического развала одного
из гигантов отечественного сельхозмашиностроения в 1991 г.
Его супруга Александра Яковлевна после окончания медицинского техникума
всю свою трудовую жизнь лечила земляков, чета Паков вырастила двух детей:
сын Владимир работал вместе с отцом на «Алтайсельмаше», а дочь Светлана
— на другом, еще более знаменитом в советское время рубцовском предприятии
— Алтайском тракторном заводе (АТЗ), ныне едва производящем за год несколько
десятков своих фирменных изделий, некогда бороздящих поля всего СССР и
даже некоторых зарубежных стран.
Владимир Иннокентьевич Пак в 1946 г. вернулся в Горный Алтай, где живет
и поныне. На первых порах пришлось особенно тяжело — никуда не брали на
работу. На танцах он познакомился с девушкой Зоей, которая стала его женой.
Сейчас Владимир Иннокентьевич на пенсии, многие годы трудился токарем.
Он долго боролся за восстановление справедливости, по закону 1991 г. «О
жертвах политических репрессий» был реабилитирован, а в мае 2005 г. был
признан и ветераном Великой Отечественной войны с вручением соответствующей
медали. Местные чиновники долго не могли понять, как репрессированный
и реабилитированный может считаться ветераном Великой Отечественной, на
что Владимир Иннокентьевич резонно указывал: ведь, помимо «трудармии»,
он, как и его земляки-ровесники, годы провел и на трудовом фронте войны.
В семье горно-алтайских Паков тоже двое детей — сын и дочь. Сын Игорь
Владимирович — даровитый медик, опытнейший диагност широкого профиля,
дочь — педагог.
Семьи Ивана и Владимира Паков — лишь отдельные частички корейской общины
Горного и Степного Алтая, их историю удалось столь подробно восстановить
благодаря воспоминаниям Ивана Иннокентьевича и Владимира Иннокентьевича
Пак, а также Александры Яковлевны Пак (Зязиной).
По немногим архивным данным можно восстановить и другие страницы ее летописи.
Арестованный 27 апреля 1937 г. Василий Андреевич Косаник тоже в течение
нескольких лет был членом колхоза им. Томми, но потом решил зарабатывать
на жизнь фотоделом, благо, что научился этому ремеслу у соотечественника,
жителя Новосибирска Ким-Ян-Нема. Первое время, сознавая свою неопытность,
рискнул предложить свои услуги лишь сельчанам — жителям Рубцовского округа,
Колыванского и Курьинского районов. Потом совершенствовал свои навыки
в Бийске, где некоторое время жил у родственника, Ко-мен-он. В начале
1931 г. перебрался в Майму и вместе с соотечественником работал в качестве
разъездного фотографа в селах Майма и Ая, но вскоре вступил в корейский
колхоз им. Томми. Там, уже живя в г. Ойрот-Тура, организовал колхозную
фотомастерскую, после ее ликвидации в 1934 г. перешел на сельхозра-боты.
В апреле 1935 г., разочаровавшись в колхозной жизни, покинул хозяйство
и устроился фотографом в облсобес. Оттуда, уже будучи членом промартели
«Быт», был командирован в с. Шебалино, где производил съемку строительно-дорожных
работ, а между делом освоил профессию подрывника, что впоследствии послужило
основанием для его ареста и голословного обвинения в шпионаже и подготовке
диверсий. По фантазии следователей местного отдела НКВД, скромный фотограф
Василий Косаник имел задание производить фотосъемку мостов и других ключевых
объектов, а потом взрывать их, «чтобы приостановить движение автомашин
по Чуйскому тракту с войсками и оружием в МНР»! Он же якобы должен был
под видом фотографа собрать сведения о золотопромышленности и национальном
составе рабочих данной отрасли в пределах Горного Алтая и Горной Шории,
для последующей их передачи через посредника в японское консульство в
Новосибирске. Эти абсурдные обвинения были сняты с него посмертно, много
лет спустя, в ходе пересмотра репрессивных дел конца 1930-х гг. и последующей
реабилитации.
Сталинские сыщики здорово постарались, чтобы придать масштаб «шпионскому
заговору» в Горном Алтае. Одним из главных фигурантов горно-алтайского
дела стал Михаил Тимофеевич Ким. Он появился на свет в 1905 г. в Буденновском
районе Дальневосточного края. В 1919 г. банда китайских хунхузов сожгла
село, в котором жила большая семья Кимов. Несмотря на тяготы жизни в приграничье,
все дети Кимов получили хорошее образование. Старший брат Михаила Матвей
в 1919 г. был направлен в Москву для учебы в знаменитом Коммунистическом
университете трудящихся Востока (КУТВ), после окончания которого получил
назначение во Владивосток, где преподавал в совпартшколе и заведовал ее
корейским отделением, потом работал в обкоме партии, руководил комвузом
в Улан-Удэ. Другой брат, Константин, учился на рабфаках в Свердловске
и Ростове-на-Дону, затем в Горной академии в Москве. Третий брат, Григорий,
окончил в Улан-Удэ школу повышенного типа, был направлен в Москву на рабфак
им. Бухарина. Не отстала от братьев и их единственная сестра, она училась
в КУТВ.
Михаил в юности был активным комсомольцем. Учился на рабфаке в Москве,
затем поменялся с односельчанкой, не вынесшей ленинградского климата,
и оказался на рабфаке педагогического института им. Герцена в Ленинграде,
где также проявил себя как активный общественник. Обстоятельства так сложились,
что Михаил Ким получил не педагогическое, а техническое образование —
он окончил Ленинградский автомобильно-дорожный институт и был направлен
в Бийск. Летом 1934 г. молодой специалист Михаил Ким устроился техником
на Чуйский тракт, затем работал инженером, начальником дорожно-эксплуатационного
участка дороги Бийск — Кош-Агач. Проживал в с. Шебалино Ойротской области.
Михаила Кима арестовали одним из первых — уже в январе 1937 г. он давал
показания, ему вменялось в вину ни много ни мало, как объединение на Алтае
корейцев для шпионажа и диверсий и даже создание контрреволюционной повстанческой
организации из числа коренных жителей.
Сегодня место, где когда-то находился корейский колхоз им. Томми (бывшая
ул. Ярмарочная, она же Черемшанская, она же Син-хан-чонская, а позднее
— им. Кирова),— один из престижных уголков Горно-Алтайска — столицы Республики
Алтай. Близ горы Тугая с приметной на всю округу телебашней высятся теперь
добротные дома «новых» русских, алтайцев и других, многие из них заработали
свое благополучие нелегким трудом в северных районах бывшего СССР. Но
оставшиеся в живых члены некогда процветающего здесь интернационального
коллектива, организованного трудолюбивыми корейцами, не могут забыть и
самых счастливых, и горьких дней своей молодости, которая прошла в колхозе
им. Томми...
БОЙКО Владимир Сергеевич,
кандидат исторических наук, доцент Барнаульского государственного педагогического
университета
КОСАНИК Альберт Васильевич
«Я был рожден от хорошей собаки...»
Еще остались в сознании слова Вышинского
«Собакам — собачья смерть»
Сейчас я хочу рассказать об одном из сотен тысяч холокостов,
устроенных коммунистами в мирное время над безвинными людьми, который
лично коснулся меня, моей жизни.
Морозное зимнее утро на окраине деревни, называемой городом Ойрот-Тура.
Жители этого города спать легли селянами, а проснулись горожанами областного
центра Ойротской автономной области. Ничего в их жизни не изменилось до
сих пор. Только автономная область стала республикой Алтай, а город-деревня
стал столицей. Как сотни лет назад, печи топят дровами, коммунальные удобства
на дворе, каждый содержит свое хозяйство: корову, свинью, птицу, другую
живность и огород.
12 января 1938 года. Оставалось 19 дней до корейского и старого русского
Нового Года. Мороз под 40 градусов. Красный диск яркого сибирского солнца
появился из-за гор и осветил макушки деревьев и дома, расположенные у
подножия гор. В зимней, туманной дымке утра в долине раскинулись здания,
с виду напоминающие сооружения монастыря, окруженные бараками, закрытые
от постороннего взора высоченным забором и рядами колючей проволоки. По
углам и между ними выше забора стоят наблюдательные вышки, а там вооруженные
часовые, закутанные до глаз в меховые тулупы. Рядом волкодавы. Это сооружение
в народе называлось тюрьмой «Кызыл-Озёк», а официально пересыльный лагерь
«Кызыл-Озёк» ГУЛАГа.
Из труб над домами городских обывателей повалил дым, во дворах, стараясь
перекричать друг друга, закричали петухи, замычали коровы, будил хозяев
дружный лай собак. Мирное, тихое утро начиналась в маленьком городке на
окраине России, расположенном вдали от больших городов, дорог и границ.
Мир и спокойствие царили на земле, и ничто не предвещало, что через какое-то
время за забором тюрьмы произойдет человеческая трагедия.
В это утро в застенках тюрьмы коммунистические палачи готовились превратить
в лагерную пыль ни в чём не провинившихся 42 человек, по повелению двух
коммунистических бандитов, без следствия и суда вырвав их из повседневной
мирной жизни.
По моему представлению, такую акцию история вряд ли знает, когда в мирное
время по желанию «паханов» от правосудия 42 безвинных человека отправляются
к праотцам. За короткий зимний день бандиты уничтожили 42 души, это меньше
чем 10 минут на каждого. Гора трупов. Так коммунистические бандиты за
один день завершили уничтожение одной сотой процента из миллионов своих
жертв.
Материалы по ложному обвинению всех казненных готовили подручные бандитов
на местах, а именно начальник Ойротского областного УНКВД лейтенант Бочаров,
которого заменил майор госбезопасности Жигунов, начальник 3-го отделения
УКГБ НКВД лейтенант госбезопасности Пасынков, которого заменил лейтенант
госбезопасности Хуснутдинов, помощник оперативного уполномоченного УКГБ
НКВД Клепцов и другие. Имена послушных палачей есть в материалах по расследованию
совершенного ими преступления.
Дело моего отца вел следователь Карабанов, который на допросе своем 27
февраля 1957 года, оправдывая свое зверское преступление перед отцом и
другими своими жертвами, ссылался на свое начальство, которое заставило
его выбивать у арестованных ложные показания. Эту ложь трудно читать.
Карабанов представлялся невинной овечкой. Но это была овечка с волчьим
оскалом. Защищая себя, он дает показания, что по указанию Жигунова и Хуснутдинова
заранее составлялись протоколы допросов, затем принуждали обвиняемых подписывать,
применяя длительные выстойки, доходящие до нескольких суток, применяли
угрозы, запугивания, избиения. Карабанов в своих показаниях говорит, что
видел, как Хуснут-динов сам избивал арестованных, выбивая подпись.
О методах принуждения к даче заведомо ложных показаний, существовавших
в застенках КГБ, свидетельствует человек, прошедший через этот ад, — Евгения
Семеновна Гинзбург. Она прошла через семидневный и пятидневный «конвейер»:
«Меня поставили «на конвейер». Непрерывный допрос. Следователи меняются,
а я остаюсь всё та же. Семь суток без сна и еды, даже без возвращения
в камеру. Цель конвейера — истощить нервы, обессилить физически, сломить
сопротивление, заставить подписать то, что им требуется... Стоячий карцер
принадлежал к числу особых методов. Он имел площадь, на которой человек
может только стоять, и то, опустив руки вдоль туловища. Сесть там попросту
нет места. То есть человек замурован в стене. Через двое суток человек
лишается чувств».
После Июльского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г., на котором выступил Сталин
и подверг суровой критике «курортный режим» в местах заключения, признания
стали выбивать. События, предшествовавшие утру 12 января 1938 года, начались
год назад, в январе 1937 года, когда был арестован первый, затем пошла
цепная реакция ареста всех мужчин-корейцев. Среди 44 арестованных 4 китайца
и 1 болгарин, арест продолжался до ноября 1937 года, а 27 декабря заплечных
дел мастера коммунистического террора Вышинский и Ежов распорядились их
жизнью — расстрелять.
Моего отца арестовали 27 апреля 1937 года, предъявили обвинение в шпионаже
в пользу капиталистических государств и в подготовке диверсионных актов.
2 ноября того же года, спустя 6 месяцев после ареста, отца в первый и
последний раз вызвали на допрос.
Тайна застенков НКВД так и останется тайной. Во всём пятитомном уголовном
деле нет ответа на то, почему задержанный отец более шести месяцев ни
разу не допрашивался, или же всё это время его гнули и ломали, выбивая
признательные показания и, наконец, через полгода его сломали.
Но я не верю тому, что подпись на листах допроса — это подпись отца. Следователь
Карабанов в анкете арестованного пишет, что отец малограмотный. У малограмотного
человека такой каллиграфически грамотной подписи не может быть. Значит,
кто-то приложил свою руку.
Сфальсифицирован протокол допроса, обвинение, а затем последовал расстрел.
Прах одного из иезуитов коммунистической банды, хранится у кремлевской
стены, и никто из ныне стоящих у кормила власти не желает выбросить его
на свалку истории. Наверное, надеются на то, что в России еще возможен
возврат к этой эпохе. А вот прах их жертв рассеян по всей России, и никто
не знает, где их кости.
Министерство юстиции России разрешило мне получить останки казненного
отца для перезахоронения. С места казни ответили, что им неизвестно, где
находятся останки казненных. Не было учета мест захоронения. А может,
их просто бросили в поле и они стали пищей шакалов. Но это опять же ложь.
Люди, хорошо знавшие отца, рассказывали, что у отца на всех зубах были
золотые коронки. Я не думаю, чтобы палачи отца оставили золото у покойника,
наверняка выдрали вместе с челюстями, уж они точно знали, где зарыли труп.
Мой довод базируется на показаниях свидетельницы Екатерины Гауг о Киевском
ЧК, которая рассказывала, как палачи выдирали у казненных все, что было
желтого цвета, снимали все, что имело какую-нибудь ценность.
В ответе на мой запрос пишут, что на месте казни построен гардинно-тюлевый
комбинат и поставлен памятник жертвам сталинских репрессий. Мне прислали
фотографию памятника, на которой священник его освящает. Мне предложено
посетить этот памятник, чтобы почтить память отца. Какая доброта и щедрость
— предлагают за 20 тысяч рублей слетать из Москвы в Горно-Алтайск при
пенсии 3100 рублей...
Получив предложение Светланы Ку-Дегай — составителя этой книги — подготовить
свое сообщение о том времени, свидетелем и участником которого я был,
я сидел и думал, как это сделать. Вариантов было масса, но ничего конкретного.
И так случилось, что я посмотрел по телеканалу Россия документальный фильм
«Исторические хроники. 1937» о детях репрессированных. До этого я читал
книгу «Дети ГУЛАГа», изданную фондом «Демократия». И тут моментально наступило
какое-то прозрение. Вот что надо освещать Светлане в своём многотомном
труде — это судьбы детей репрессированных корейцев, которых лишили детского
счастья. Только создатели «коммунистического рая» могли в детях увидеть
социальную опасность в стране победившего социализма. По крайней мере,
я нигде не читал, чтобы дети от рождения были осуждены на длительный срок
отбывания наказания в исправительных учреждениях государства только за
то, что их родители внесудебным путем были признаны политическими преступниками.
Насколько нужно было бояться даже детей за совершенные родителями «преступления».
Дети от рождения до полутора лет приговаривались к отбыванию наказания
вместе с матерью в лагере. От полутора до 15 лет — в специальных детских
домах, под надзором органов НКВД. Старше 15 лет — в зависимости от предыдущего
воспитания: неблагонадежных и опасных судили и подвергали аресту, а «благонадежных»
помещали в детские дома под тем же надзором до 17 лет, обучали рабочим
профессиям. Факт ареста 15-летнего подростка сроком на 10 лет приводится
в книге «Дети ГУЛАГа».
Создатели детского террора не сочли нужным покаяться и попросить прощения
у ныне еще живых детей ГУЛАГа. Преступления, совершенные коммунистами,
«идеологами земного рая», перед своим народом не имеют срока давности.
Как должны были поступить матери, безвинно лишенные свободы и своего ребенка?
Вот как свидетельствует о материнских чувствах Евгения Семёновна Гинзбург:
«...Еще можно как-то продолжит жить, внутренне сопротивляясь, когда лично
тебя подхватила и закрутила некая злая сила, которая хочет отнять у тебя
здоровье, разум, превратить тебя в труп или в бессловесную рабочую скотину.
Но когда всё это проделывают с твоим ребёнком, с тем, кого ты растила
и оберегала... Непереносимо».
Кое-кто мне может возразить, что нет в живых тех, кто устроил геноцид
матерей и их детей. Сейчас другие времена, и нечего ворошить прошлое.
Покаялось правительство Германии перед детьми узниками гитлеровских концлагерей.
К тому же эта была война, развязанная фашистским нацизмом и коммунистами,
а не мирная жизнь. Мне очень памятны события полувековой давности, когда
власть державшие отрекались от участия в этом шабаше, сваливая вину на
покойников.
Прошел, кактогда говорили, «исторический XXсъезд КПСС», на котором Хрущев
сделал доклад «О культе личности Сталина» произведший эффект, сильнее
атомной бомбардировки Хиросимы. Доклад, который для жителей СССР являлся
строго секретным, широко транслировался радиостанциями мира на русском
и языках народов СССР. И мы знали содержание до последней точки.
Я в то время служил в Советской Армии стрелком-радистом на бомбардировщике
на Сахалине, мы помогали северно-корейскому коммунистическому режиму в
«освобождении» Кореи.
Доклад Хрущева и решение съезда были на слуху и предметом народного обсуждения.
Среди солдат, да и офицеров, нашлось много тех, чьи родители также пострадали
от государственного террора.
И тут на меня кто-то настучал «особисту». Доложили, что я в полку веду
много разговоров по докладу Хрущева. Пришел за мной конвой для сопровождения
к «особисту», в эскадрилье переполох, потому что от «особиста» почти всегда
был один путь — в СИЗО.
После «душевной беседы» было заявлено, почему я скрывал, что мой отец
«враг народа». Но ведь XX съезд осудил произвол и беззаконие, организованный
отдельными коммунистами, и партия наводит порядок.
Через какое-то время меня вызвали в политотдел и предложили подумать о
вступлении в КПСС, так как отличник боевой и политической подготовки,
который служит на самой новейшей технике, не может не быть в рядах партии.
И тут я задал вопрос: «А кто дети у собаки?» Начальник политотдела спросил:
«К чему этот вопрос?» Я напомнил ему речь Вышинского, когда он на одном
из судебных процессов сказал: «Собакам собачья смерть». А кто дети у собаки?
А ведь я есть производная от собаки.
Превращая свое кредо в догму, палач-коммунист превратил мое детство и
отрочество в собачью. Собак, которые, чтобы выжить стаями бегают по помойками
в поисках пищи и ночлега, гонимые своими сородичами на двух ногах, которые
жили, ели, пили, наслаждаясь жизнью и довольствуясь кровью и прахом, уничтоженных
сородичей.
Ночь 27 апреля 1937 года — самый черный день в моей жизни, который не
забывается и сегодня. Тогда, за три дня до ареста отца, вся наша большая
дружная семья отметила три года моего существование на белом свете, казалось,
моему счастью не будет конца, и в один миг все стало черным. Вначале я
ничего не понял. Осознание случившейся беды пришло намного позже, когда
мать привела другого мужчину и когда он занял место в кровати отца, повесили
штору, заходить за которую мне было категорически запрещено.
При отце я мог залезть к нему в постель, потереться о его шершавую бороду,
теперь все исчезло. Куда-то делись многочисленные родственники. Теперь
единственным моим другом была отцовская собака, немецкая овчарка по кличке
«Мальчик».
Но вскоре нас, «детей врагов народа», вместе, со спецпереселенцами, это
были раскулаченные крестьяне, везли на пароходе вниз по Оби в город Колпашево
Нарымского края. Куда, зачем, почему, ничего никто не знал. Теперь-то
я знаю, что была планомерная акция против детей «врагов народа» от трех
до 15 лет, которых отправляли в детприемники и детдома НКВД, по-видимому,
из боязни, что из «щенков» вырастут «взрослые собаки», которые могут загрызть.
Привезли нас в Колпашево, поселили в какой-то большой барак, там прожили,
наверное, года два.
Мы никому не были нужны, и вскоре, в канун Великой Отечественной войны
я вновь оказался у матери, в доме отца. Не знал я тогда, что отца уже
нет на этом свете. Когда мы уезжали из Колпашева, спецпереселенцы, провожая,
говорили, что меня ждут родители. Если бы знали добрые люди, что нас ждало
впереди, наверное, никуда бы не отпустили. Их дети где-то так же, как
мы, мыкали свое горе.
У матери была новая семья, и ей совсем я был не нужен. На улице за мной
прочно закрепилась кличка: «сын врага народа», меня никто не называл по
имени. Заставляли работать в огороде, пасти корову, нянчить ребенка. Если
он плакал или шкодил, наказывали меня.
Был у нас квартирант, однажды его ребенок взял пачку сахара и высыпал
в ведро с водой, чтобы сделать сладкую воду, за это выдрали меня так,
что спина была черная как чугунок.
Особенно усердствовал отчим, раз он меня чуть не утопил в погребе, раз
целый день при 40 градусном морозе держал на улице в трусах и нательной
рубашке, верный друг собака «Мальчик» не дал замерзнуть, своим телом укрыл
меня в конуре.
Мать ругала и проклинала меня, зачем я родился на белый свет, почему до
сих пор не умер, что такая она-де несчастная. Когда её мужа посадили в
тюрьму, за что, я не знаю, все шишки доставались дальше на мою сиротскую
голову.
«Счастливое сталинское детство» продолжалось. В семь лет я пошел работать
подпаском, с конца апреля до первых заморозков в конце октября. Оплата
в день пол-литра молока, две-три картофелины, до введения карточной системы
— кусок хлеба. Вынуждены были пить коровье молоко, пользуясь телячьим
методом, прикладываясь к соскам коров. До сих пор терпеть не могу молоко,
так напился в детстве. Началась война. Все мужское население ушло защищать
Родину, остались старики, женщины и дети.
В школу меня не взяли, нужно было полных 8 лет. В свободное от работы
подпаском время занятие для детей нашел дед, инвалид, участник первой
мировой войны. Весной 1942 года заставил нас посеять табак, который мы
отправляли солдатам на фронт. На всю жизнь нанюхался и надышался никотином,
до сих пор не выношу его запах.
В школе учился относительно хорошо. Больше я никому не говорил, кто мой
отец. Я понял, что это мне ничего не даст, кроме тыканья пальцем.
Решать, кем быть: хулиганом, вором или честным человеком должен был сам.
Труд с детства и знание цены заработанного хлеба подсказывали, что нет
иного жизненного пути, кроме как честный труд.
Однажды голод привел меня в шайку уголовников, пировавших после очередного
разбоя. Видя мои голодные глаза, они посадили меня за стол, а сами хвалились
своими успехами. Их даже не пугал жестокий по тем временам закон от 1947
года о наказании за грабежи и разбой. И вот одна воровка, говорит, что
надо меня взять с ними на дело отрабатывать съеденный хлеб. Но главарь
сказал: «Он для нашего дела не годится, это "мужик"». Позднее
я узнал, что «мужик» в уголовном жаргоне значит работяга. С тех пор, какой
бы я голодный не был, обходил стороной этот дом.
В 1949 году окончил семь классов. Куда идти? В ремесленное училище, где
кормят, одевают, обувают и учат. В техникум, где учат, но не кормят и
не одевают, зато платят стипендию. Решение подсказала тетя, которая жила
в городе и пригласила меня. В городе есть и училища и техникумы, и крупные
предприятия, где можно устроится работать и учится.
И вот я в Сталинске (ныне Новокузнецк), который стал моей стартовой площадкой
в большую жизнь. Первое впечатление от города было удручающим. Не город,
а тюремная зона. Кругом высокие заборы, по углам вышки. Заключенные строят
промышленные предприятия, жилые дома, заключенные руководит этими стройками,
«Кузнецклаг». Категории заключенных были разные: и наши, и пленные немцы,
и пленные японцы. Утром их завозят на площадки строительства, вечером
в зону. В это время жизнь в городе замирает. Вереницы машин с охранниками
и собаками и сидящие на полу грузовиков зэки. После этой эмоциональной
утренней зарядки город до вечера живет своей жизнью.
На левом берегу реки Томь находилось управление ИТУ ГУЛАГа Южного Кузбасса
«Южкузбасслаг», в составе которого были все лагеря Кемеровской области
и Алтайского края. В городе было много поселений спецпереселенцев, бывших
раскулаченных зажиточных крестьян из России и Сибири. Наиболее крупные
из них «Островская площадка», «Верхняя колония», «Марс», «Юпитер» и другие,
где в землянках жили бывшие кулаки. Была и «Нижняя колония», где в брусчатых
бараках жили строители социализма.
Рассказывали, как бывших кулаков привозили в эшелонах в начале тридцатых
годов, выбрасывали вместе со скарбом на землю под дождь, снег, слякоть.
Но поскольку это были действительно труженики, они в земле рыли ямы и
строили землянки, в которых возрождались к новой жизни. Большинство землянок
сохранилось до сих пор.
Несмотря на такое жестокое обращение спецпереселенцы создали сельскохозяйственное
производство и обеспечили строителей Кузнецк-строя сельскохозяйственной
продукцией. В прошлые времена местные жители сельским хозяйством не занимались,
земли Южного Кузбасса считались неплодородными.
В таких условиях жизни начинались мои «университеты». Прошли годы и люди
волею коммунистической партии, сделавшей их изгоями общества и врагами
народа, построили на костях своих предков, один из красивейших городов
России. А какие корни они оставили своим наследникам! Выросли лучшие рабочие,
инженеры, врачи, учителя, деятели культуры, воины. Только подвиг этих
людей разных национальностей, вероисповеданий, совершенный ими в годы
Великой Отечественной войны, несмотря на то унижение, оскорбление и разорение,
достоин великой памяти в истории России. И я всегда ценю и помню, что
этот город и его люди сделали меня человеком из изгоя, корейчонка, кровно
обиженного властью, лишенного детства, любви и родительской ласки, вечно
голодного, обездоленного, никому не нужного щенка, возможно, рожденного
от хорошей и доброй собаки.
Я благодарен людям этого города, которые занесли мое имя в число почетных
строителей Западно-Сибирского металлургического завода, навсегда отлив
нашу фамилию в металле. Я все свои знания и труд отдал на создание третьей
металлургической базы страны на востоке страны.
Если бы знал мой отец, чтоясмогдостичьзасчётегогенов, которыми он меня
наделил. Я не знаю, чего бы я мог достичь, если бы коммунистическая партия
не превратила мою человеческую жизнь в собачью. Думаю, что мог бы достичь
большего, а может, и ничего. Но это мой взгляд на прожитую жизнь.
...Итак, у меня на руках свидетельство о рождении, свидетельство об окончании
семи классов и ни копейки за душой. На мне фэзэушные штаны, ситцевая рубашка,
брезентовые тапочки, марлевое полотенце. Вольный. Выбирай свой путь.
В ремесленное училище металлургического комбината не взяли. Осталось только
школы фабрично-заводского ученичества (ФЗУ), где через 6 месяцев сделают
рабочего человека.
Но и туда не взяли, поскольку по окончанию ФЗУ мне не будет 16 лет, возраст,
когда выдают паспорт и могут принять на работу. И тут я прочитал объявление
о наборе учащихся в Кузнецкий горно-строительный техникум.
В техникуме были вполне приличные условия — стипендия почти в три раза
выше заработной платы молодых рабочих, форменная одежда и обещали общежитие.
Сдал экзамены и поступил.
Вместе со мной в техникуме учились другие дети, родители, которых находились
под надзором НКВД. Ребята были обязаны каждый вечер являться в комендатуру
отмечаться, если не являлись, то их начинали разыскивать какие-то надзиратели.
В основном это были дети спецпереселенцев: немцы Поволжья, переселенцы
с Кавказа и Дальнего Востока.
Этот закон о комендатуре был отменен для детей только в мае 1954 года,
после расстрела Берии.
Первая производственная практика была посвящена обучению плотничному делу,
которая проходила в зоне ИТЛ у заключенных — солдат и офицеров, попавших
в «русский плен» после немецкого, а также мужчин и ребят, осужденных по
Указу 1947 года за хищение соцсобственности: кто украл ведро картошки,
кто зерно, кто самовольно погубил фруктовый сад, чтобы не платить налоги...
Особенно хорошо к нам относились «русские пленные», у многих из них были
дома такие же дети, как мы. Учили они нас строительному мастерству очень
старательно. Преимущественно мы делали для зоны гробы, которых требовалось
очень много.
После первого курса пошел на строящуюся шахту водоносом, носить воду шахтерам.
Техника несложная — два ведра и коромысло и два километра пути. Платили
600 рублей, но к концу дня ни ног, ни рук, спина трещит.
За образцовый труд повысили, заменив профессию водоноса на бу-роноса,—
носить буры от шахты до кузницы и обратно.
Самая интересная работа была на второй производственной практике — в шахте.
Я получил паспорт и стал по закону иметь право на труд. На шахте выдали
мне спецодежду и инструмент. Если ту амуницию надеть на сегодняшнего подростка,
он сразу упадет и не встанет. Вот так было со мной, кроме того, аккумулятор,
шахтерская лопата, кайло, то есть вся оснастка больше массы труженика.
Пока в этом наряде дойдешь по горным выработкам, а это около трех километров,
то уже не работник. Направили меня в бригаду проходчиков Ильи Монченко
— Героя Социалистического Труда. Как на меня посмотрели в бригаде... работа
загружать породу в вагон — самая простая, но лопата 10 кг, породы зацепляет
килограмм 15-20.
Раз бросишь, а на вторую сил нет, тогда отправили вагонетки откатывать.
Работа легче, но тоже требует отдачи сил. И придумал мне бригадир на период
освоения нелегкого труда шахтера петь для бригады песни. Вот садись в
забой и пой все восемь часов. Так я начал свою шахтерскую жизнь. Со временем
всё пришло, и мускулы окрепли, и спецодежду научился подгонять под себя,
и инструмент стал иметь какой надо.
Тяжел труд шахтера, особенно привыкание к нему. И когда сегодня смотришь
на буйную молодежь, то невольно думаешь, что с ними будет. Государство
уничтожило рабочий класс.
Нет сегодня мастеров своего дела: высококвалифицированных рабочих, шахтеров,
слесарей, токарей, плотников и столяров. Ушло наше поколение, уходят поколение
50-60-х годов. А что будет потом, когда закончатся нефтедоллары. Но труд
нефтяника, газодобытчика не менее тяжел, чем труд шахтера. Вечно не будешь
же плясать на дискотеках и гулять, кормить никто не будет. Ведь опыт Республики
Кореи, Китая и других государств ничему не учит Россию.
Коммунисты России, уничтожившие рабочий класс, трудовое крестьянство,
разрушившие семьи, породившие, в семье вражду и ненависть, не имеют морального
права на свое существование.
...Итак закончена учеба, получен диплом. Дают направление в Читинскую
область на рудник «Октябрьский», нынешний Краснокаменск. Друг Витя Цивилев
просит поменяться с ним — Сахалин на Дарасун, это рядом с его родиной.
Итак, я еду на Сахалин. Вите на руднике не повезло, он вскоре погиб, об
этом я узнал гораздо позже.
Труден был путь на остров Сахалин. Надо помнить, что был август 1953 года.
Эшелон за эшелоном шли составы в Россию, вывозя из лагерей амнистированных
уголовников после смерти главного палача Советского Союза. А следом был
арестован и получил по заслугам его главный инквизитор и его банда.
Трудно себе представить, что творилось на вокзалах городов и поселков,
примыкавшим к Транссибирской магистрали до самого порта Ванино. Разбой,
мародерство, грабеж и убийство мирных граждан. Потому что наследники палача
амнистировали всех уголовников. С врагами народа, политическими и хозяйственными
преступниками они себе оставили право в дальнейшем разбираться. По-видимому,
они представляли большую угрозу социалистическому строю. События, отраженные
в фильме «Холодное лето 1953 года» — мизерная доля правды о событиях того
времени.
И вот я на Сахалине. Проехал весь остров от Александровска до Южно-Сахалинска
и далее к месту работы — Горнозаводск (японское название Найхара). Как
был остров Сахалин в царской России местом каторги, так и остался за 36
года коммунистического правления, несмотря на несметные богатства.
Южная часть выглядела более прилично, города и посёлки имели вполне благоустроенный
вид. Элементы цивилизации водопровод, канализация, планировка улиц, дороги,
тротуары озеленение. Чистые, аккуратно построенные домики. Поразило отсутствие
дверных замков, тяжелых дверей, наличие на полу циновок, на которых устраивались
места для сна и отдыха. И сверх всего удивительная чистота. В основном
там жили корейцы. Японцы уже выехали на Родину.
Стали на поток заселять остров русскими. С заселением русских облик городов,
поселков стал меняться. Бывшие органы власти заменялись советскими органами.
Дома стали гореть, канализация и водопровод выходили из строя, Дороги
и тротуары стали разрушаться. Промышленные предприятия, прибыльные при
японцах, стали убыточными, разрушались, рабочих специалистов не хватало.
Точная картина наших дней в России.
Работать начал на шахте горным мастером. Контингент — бригады горнорабочих
из русских и корейцев. Оплата труда была у русских сдельная, а у корейцев
— из расчета обеспечения пропитания, как у бывших военнопленных, а ныне
репатриантов. За ними был установлен комендантский контроль, после 10
часов вечера запрещалось появляться на улицах.
Если русские рабочие могли позволить себе прогуливать, пьянствовать, то
корейским рабочим это строго запрещалось вплоть до ареста по закону Советского
Союза за прогулы и опоздания на работу. На острове существовал дефицит
на товары народного потребления и продукты, а также на денежные знаки.
Все эти тяжести перекладывались на плечи корейского населения.
Несколько облегчилось положение корейцев после окончания войны между севером
и югом. На шахте появился корейский директор, который должен был работать
с корейскими рабочими и защищать их права. Директор был привезен из России
и в основном защищал интересы тех корейцев, которые давали согласие на
выезд в Северную Корею. Для отказников всё оставалось по-прежнему.
Мы тогда не понимали, почему они не хотели ехать к коммунистам. И только
позже поняли, что это такое.
В декабре 1954 г. меня призвали служить в армию. За время работы на Сахалине
среди корейцев я так ничего и не понял, настолько был близоруким и слепым
котенком в политике.
После демобилизации я вернулся в Новокузнецк и переквалифицировался в
строителя металлургических печей. Почему в Новокузнецк и почему не остался
на Сахалине?
В этом виновато то, что я слишком рано вступил в дискуссию с коммунистами
о невиновности моего отца. Мне очень понравился Сахалин, его жители, особенно
корейцы. И если бы остался там, я бы давно жил на родине своих предков,
а может, и нашел бы своих родственников.
Отец в протоколе допроса показывает, что у него в Корее осталась семья.
Я вполне допускаю, что я не первый ребенок у него. Вполне возможно, что
у него остались дети в Корее. Отцу было 44 года, когда я родился.
Весь смысл моей оставшейся жизни — разыскать родственников в Корее и поведать
о трагедии их родича в России. Пока мои успехи бесплодны, но я надеюсь,
что кто-то, прочитав эту книгу, поможет мне.
А из армии я просто сбежал, пользуясь правом поступления в институт как
отличному воину. Было такое право.
В 1957 году я совершенно не мог представить, что среди русских жен казненных
корейцев были ничего не боящиеся, искренне любившие своих мужей-корейцев,
не поверившие обвинению палачей, и они боролись за честное имя своих мужей.
Вечная им память и благословение божье за их мужество и подвиг во имя
торжества правды. Это Ким Мария Тимофеевна, Осе-Ней Наталия Антоновна,
Мокроусова Галина Ивановна, сестра жены Ти-Та-Е, Миханошина Александра
Ивановна, жена Ли-Чер-Тиги, Тюменцева Софья Степановна — дочь Кан-Сен-Сен
и другие, которые поставили вопрос перед Генеральным прокурором о реабилитации
невинно репрессированных корейцев, их мужей, арестованных в 1937 году.
Во время написания этой статьи мне позвонила дочь Мокроусовой Галины Ивановны,
которая сообщила, что её мама умерла год назад. Жена Ти-Та-Е умерла намного
раньше так и не узнав, что её муж был честный человек, безвинно погибший
в застенках НКВД.
Их жалоба попала в то самое время, когда вопросы о геноциде против народов
СССР были одними из важных вопросов внутренней политики государства. Проведенная
проверка по жалобе подтвердила её обоснованность. Материалы по обвинению
бывшего начальника Ойротского областного управления НКВД Жигунова подтвердили,
что дела были сфальсифицированы.
По протесту Военной Прокуратуры Военный трибунал Сибирского Военного Округа
определением от 27 января 1959 года протокол № 197 от 27 декабря 1937
года, подписанный Ежовым и Вышинским, был отменён, и дело производством
прекращено за отсутствием состава преступления. Так, спустя 20 с лишним
лет благодаря женам, вставшим на защиту своих невинно пострадавших мужей,
была установлена правда о 44-х корейцах, которые хотели найти свое счастье
в стране социализма.
На полную реабилитацию ушли долгих 40 лет, и чтобы мы, щенки, лишенные
права на жизнь, были реабилитированы.
Вспоминается, как после 1991 года наступила оттепель для репрессированных.
Казалось, что в новой России после полувекового коммунистического угнетения
народа действительно начинается возвращение к реальным демократическим
свободам взамен коммунистической демагогии. Но это только казалось.
Был принят Закон о реабилитации жертв политических репрессий. Начались
реальные подвижки в доступе к тайнам произвола. Я обратился в КГБ России
с просьбой ответить, что же послужило основанием о привлечении отца к
уголовной ответственности и последующей его реабилитации.
До этого я ничего не знал о причине ареста, казни отца. На свои ранние
обращения я имел ответ из КГБ СССР в виде выписки из определения Военного
трибунала о прекращении уголовного преследования отца за отсутствием состава
преступления и свидетельство о смерти без указания причины смерти и места.
Запрос о причине смерти оставили без ответа.
И вот, к полной моей неожиданности, вечером домой, в мое отсутствие, явился
майор КГБ Ларин из Бабушкинского подразделения КГБ г. Москвы. Беседуя
с женой, от имени комитета и правительства принес извинение, выразил сочувствие
и сообщил, что сделали запрос о выселке материалов уголовного дела для
ознакомления.
Действительно, вскоре я был приглашен на Лубянку, где мне представили
все пять томов уголовного дела, дали стол, стул и предложили ознакомиться
с материалами. Первые минуты в этом здании меня охватил страх, пересохло
в горле. Ну, думаю, всё, с этими документами отправят вслед за отцом изучать
уголовное право. Но как только открыл первый том, наступило какое-то внутреннее
спокойствие.
Я держал в руках документы, по которым моего отца отправили на тот свет.
И видимо, это чувство преодолело страх, я успокоился и начал впервые читать
историю подготовки человеческих жизней к коммунистическому холокосту.
Офицер КГБ разрешил мне делать выписки из материалов дела. Дни мне бумаги
и карандаш. Я тогда совершенно не имел понятия, что можно записывать,
что нельзя, будут ли проверять мои записи или нет. Если бы я знал, что
записи проверять не будут, выписывал бы все подробно, а то я приходил
домой и восстанавливал все прочитанное по памяти. Не знал я тогда и того,
что многие документы вижу и читаю в последний раз, кончится «демократия».
В результате уже рассекреченные и опубликованные документы вновь закрыты
под благовидным предлогом, что не надо будоражить народ. Поэтому если
я читал в пятом томе о расследовании совершенного преступления работниками
Ойротского управления НКВД по фабрикации материалов коммунистического
холокоста, протоколы допросов работников НКВД, свидетелей, приговоры суда,
заявление жен и родственников безвинно казненных, материалы проверки этих
заявлений, то вы, дорогой читатель, никогда не увидите этих материалов
и не узнаете ответы палачей, как им пришлось держать ответ за свои преступления.
Нельзя не назвать предательством политику, проведенную коммунистическими
руководителями СССР с корейцами, проживающими на территории государства.
Император был гораздо умнее, 140 лет назад разрешив корейцам добровольно
переселятся на земли Дальнего Востока, когда в поисках защиты от японских
захватчиков корейцы попросили защиты у России. Зная их трудолюбие и мирный
характер, император предвидел, что этот народ осуществит освоение пустующих
земель дальневосточного края и станет надежной опорой по охране этого
богатого края.
Но этого не поняли или совершили предательство против своего государства
коммунисты, когда изгнали с обжитых мест сотни тысяч корейцев, разрушили
созданную ими экономику, инфраструктуру, уничтожили школы, учебные заведение,
очаги культуры, нанесли своей стране неизмеримый экономический ущерб.
Уничтожили лучших корейских граждан — жителей Дальнего востока, которые
помогали им с оружием в руках защищать рубежи России.
Разорение и уничтожение корейской общины, которая освоила просторы Приморья,
нанесло непоправимый ущерб экономике страны, от которого Россия не может
оправиться в течение последующих 70 лет. Во время войны с Японией в армии
не было лиц, знающих корейский язык и местные условия, и коммунисты вынуждены
были привлекать ранее изгнанных корейцев.
Еще жив в сознании знаменитый тезис Вышинского: «Собакам собачья смерть».
Привлекли же к ответственности Милошевича, готовят суд над Саддамом Хусейном,
осудили нацизм, готовят судебный процесс за холокост над узниками Освенцима.
Выступая на торжествах по случаю 60-летия окончания второй мировой войны,
японский премьер-министр покаялся в совершенных преступлениях против корейского
народа и попросил прощения. В ответ премьер-министр республики Кореи сказал,
что хватит просить прощения, нужно материально возместить нанесенный ущерб.
Молчат только руководители России. Кончилась оттепель для репрессированных,
закрыта в сейфах ФСБ правда о палачах и их сообщниках.
Если меня спросят, что я хочу, ответ один — покаяния за совершенное преступление
— за казнь в Ойрот-Туре сорока четырех невиновных, потому что никто не
имеет права отнимать у человека жизнь.
КОСАНИК Альберт Васильевич,
сын КО-Сан-Ика (Василия Андреевича)
г. Москва, сентябрь 2005 г.
|
